Двойной шок: экономический кризис из-за пандемии может пойти не по тому сценарию, к которому готовятся страны

Власти по традиции готовятся к прошлым, уже известным кризисам. Но этот экономический кризис, вызванный пандемией, может пойти по совсем другому сценарию, считает Владимир Мау, ректор Российской академии народного хозяйства и государственной службы при президенте РФ.

Второй закон экономического прогнозирования утверждает: кризис случается позже, чем ты его прогнозируешь, но раньше, чем ты его ожидаешь. Это нельзя усвоить, это можно только прожить.

Перспективы нового экономического кризиса обсуждали на протяжении практически всего 2019 года. Ожидание было основано на самом факте длительного роста ведущих стран, и прежде всего США. Это был не очень быстрый рост по сравнению с предыдущими 25 годами, но он был устойчивым. И чем дольше продолжался период экономического роста, тем более вероятным виделся новый кризис. С учетом того, что всего 10 лет назад глобальная экономика проходила через структурную трансформацию, эксперты ожидали, что предстоящий кризис (а рано или поздно он должен был наступить) будет обычным циклическим, то есть не связанным с серьезными структурными преобразованиями. Исходя из опыта ХХ века, структурные кризисы происходят раз в несколько десятилетий (в 1930-е и 1970-е годы) и приводят к коренной перестройке социально-экономических и геополитических балансов, валютных конфигураций и экономических парадигм. И вот сейчас, весной 2020 года, мы даже не вошли, а влетели в новый структурный кризис. Возможно, события, начавшиеся в 2008 году с ипотечного кризиса в США, были предтечей, предупреждающей об уязвимости мирового порядка и особенно мировой экономики.

Сейчас любопытно обращаться к публикациям недавнего прошлого. В феврале 2019 года в одной из статей я писал: «Но что же может стать спусковым крючком для начала кризиса? Самые разные факторы — от активной политизации экономических процессов, через торговые войны и вплоть до китайского коронавируса как фактора, влияющего на глобальную экономику, прежде всего на динамику глобального спроса и на состояние рынков сырья». Теперь мы видим: коронавирус затмил все возможные триггеры, они кажутся мелкими неприятностями по сравнению с ним.

И все-таки не стоит игнорировать другие факторы, делающие ситуацию более уязвимой. Правительства ведущих стран, занятые преимущественно политической борьбой, оказываются неспособны принимать быстрые и эффективные антикризисные решения. «Неумолимый рост финансовой системы — в сочетании со все более токсичным политическим климатом — означает, что следующий большой финансовый кризис может начаться раньше, чем вы думаете», — утверждал профессор Гарвардского университета Кеннет Рогофф. Об этом же писал и бывший председатель Резервного банка Индии Рагхурам Раджан: «По своей природе рецессии непредсказуемы, но самой главной ближайшей угрозой экономике являются не рост процентных ставок или разнообразные финансовые перекосы, а непредсказуемость действий в сфере внешней торговли и геополитики». Справедливость этих утверждений не отменяется бушующей пандемией.

С точки зрения экономиста, это время является уникальным по своей сложности. Мы испытываем двойной шок — спроса и предложения. Это делает задачу противостояния кризису исключительно сложной — ведь противодействие этим шокам требует противоположных мер экономической политики. Ключевой вопрос: как найти баланс антикризисных мероприятий, решающих обе задачи одновременно?

Кризис 2008–2009 годов, хотя и имел структурный характер, не привел к значимому структурному обновлению ведущих экономик. Правительства приняли энергичные антикризисные меры, которые не допустили катастрофических последствий, превращения экономического кризиса в социально-политический. Но оборотной стороной этих успехов стал отказ от «созидательного разрушения» (термин экономиста Йозефа Шумпетера), то есть предотвращение краха неэффективных фирм. В основе антикризисной политики лежал принцип too big to fail, чему способствовала экспансионистская бюджетная и денежная политика.

Другая проблема связана с ограниченностью инструментария традиционной антикризисной политики в наиболее развитых странах. Высокий уровень государственного долга и/или бюджетные дефициты при сверхнизких процентных ставках блокируют меры стандартного антикризисного регулирования — увеличения бюджетных расходов и снижения процентных ставок. Помимо самого факта исчерпания возможности снижать процентные ставки, налицо негативные структурные последствия такой политики. Дешевые деньги размывают критерии инвестиционной эффективности и формируют самовоспроизводящийся механизм too big to fail. Низкие ставки тормозят уход с рынка неэффективных фирм, содействуют рыночной концентрации и монополизации, снижают стимулы к поиску более эффективных инвестиционных проектов. Если на коротких временных интервалах низкие процентные ставки способствуют активизации бизнеса, то, став долгосрочным фактором экономической жизни («новой нормальностью»), они негативно влияют на экономическую динамику. Поэтому большинство экономистов приходят к выводу, что меры бюджетной политики в настоящее время имеют преимущества перед мерами денежной политики.

В этой ситуации в 2019 году быстро набирала популярность «современная денежная теория» (modern monetary theory, MMT), сторонники которой не видят ограничений для бюджетной экспансии в странах, эмитирующих суверенную валюту и размещающих госдолг в собственной валюте. Эта концепция была положена в основу экономических программ политиков левого толка, прежде всего среди кандидатов в президенты США от Демократической партии на выборах 2020 года. ММТ, естественно, сразу вызвала острую критику со стороны экономистов, придерживающихся ортодоксальных взглядов на макроэкономику. Выступая на Гайдаровском форуме в январе 2020 года, Кеннет Рогофф назвал эти предложения «несовременной неденежной нетеорией», характеризовав их как modern monetary nonsense.

Сейчас мы видим коренной поворот в отношении к денежной и, шире, макроэкономической политике. На протяжении 1980–2000-х годов основной угрозой для экономической стабильности и роста считалась инфляция, ставшая результатом бюджетного и денежного популизма. Вокруг антиинфляционных мер велись острые дебаты, особенно в условиях трансформационных процессов или стабилизационных реформ. Теперь ситуация изменилась. Тренды последнего десятилетия, положение в ЕС и особенно в Японии изменили отношение многих экспертов и политиков к инфляции. В 2020 году повышение, а не подавление инфляции стало важнейшей задачей властей. Ее решение оказалось более сложным, чем проведение дезинфляции. За минувшие полвека накоплен большой опыт дезинфляции, которая достигается набором стандартных стабилизационных мер. Но стимулировать спрос, ведущий к экономическому росту (сопровождаемому приемлемой инфляцией), пока не удается. «Современная денежная теория» ставит в центр экономической политики механизмы стимулирования спроса как источника экономического роста.

В этом она выступает антиподом экономики предложения, лежавшей в основе антикризисных мер периода доминирования либеральной экономической доктрины, на которую ориентировались в свое время Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, решая задачи выхода из предыдущего структурного кризиса 1970-х годов. Это вполне естественно, поскольку ключевые макроэкономические проблемы двух названных периодов противоположны — стагфляция 50 лет назад и дефляция сейчас. Анализ нынешнего двойного шока, по моему мнению, потребует через некоторое время вновь пересмотреть ориентиры денежной политики, особенно в случае доминирования шока спроса (тогда как в 2008–2009 годах имел место шок предложения), который при традиционном денежном стимулировании приводит к стагфляции. Иными словами, экономический кризис в результате пандемии может пойти по сценарию, противоположному тому, к которому готовятся правительства и центробанки ведущих стран. Что неудивительно, поскольку власти (как и генералы) обычно готовятся к прошлым, уже известным кризисам (сражениям).

Угроза для глобальной стабильности сейчас очевидна — она разрушается на наших глазах, словно в замедленной съемке. Для преодоления нарастающего кризиса, помимо работы ученых по поиску вакцины, действий политиков — по успокоению общества и экономистов — по недопущению хозяйственной разрухи, ключевым условием выступает солидарность — людей и стран. Причем это солидарность, основанная на доверии. Но именно эти качества — солидарность и доверие — были главным дефицитом общественной жизни последних десятилетий практически во всех странах мира. Только солидарность и доверие могут стать фундаментом для преодоления пандемии и минимизации ущерба от нее. Много лет назад, во время противостояния двух сверхдержав в 1970-х годах, в советской газете мне попалось такое соображение: если бы на Землю напали инопланетяне, СССР и США быстро нашли бы общий язык и стали союзниками. Похоже, что сейчас настало именно такое время. Но только в многополярном мире союзниками должны стать многие игроки — государства, регионы и отдельные граждане. Солидарность и доверие — это ключевые слова наступившей эпохи.

Мы сейчас мало знаем о том, к каким последствиям приведет этот кризис. Можно лишь предположить, что мир станет совсем другим. И, как говорил почти три десятилетия назад видный российский политик, те, кто останется, сами будут смеяться.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции

Владимир МАУ, Forbes Contributor