Economy Times: С нефтью и без

«Российская экономика: особенности национального транзита» – на эту тему дискутировали в Московском Центре Карнеги директор Стокгольмского института переходной экономики Турбьерн БЕККЕР, руководитель Экономической экспертной группы Евсей ГУРВИЧ и директор программы «Экономическая политика» Московского Центра Карнеги Андрей МОВЧАН.

Турбьерн Беккер:

Главный фактор неопределенности

«Российская зависимость от нефти – это очень глубоко, это на макроуровне. Для анализа динамики ВВП обычно используются 30-40 различных переменных, а в России совсем другая модель: самая главная переменная – это цены на нефть. При прогнозировании российского ВВП 80-90% ошибок связаны с невозможностью точно определить цены на нефть в будущем. Политики, бизнесмены, все, кому важен прогноз ВВП – все зависят от неопределенности на нефтяном рынке.

Регуляторы и фискальная политика

Как работать в условиях неопределенности, как управлять? Какие стратегии в этих условиях должны выбрать Центробанк и Минфин? Рубль значительно упал за это время. Я знаю, есть несогласные с действиями ЦБ, который отпустил рубль в свободное плавание, фактически снизив покупательную способность. На самом деле своевременные действия регулятора поддержали ценность рубля в отношении цены на нефть. Это стало ключевым отличием от кризиса 2008-2009 гг., когда ЦБ значительно дольше реагировал на падение нефтяных цен, реальное падение ВВП в 2008-2009 гг. было больше. С точки зрения макростабильности действия ЦБ сейчас были правильными.

Правительство тоже заслуживает высокой оценки за то, что создало стабилизационный фонд. Благодаря чему есть средства, которые можно применить, когда экономика в сложном положении. Это ключевой инструмент, благодаря которому правительство пережило кризис 2008-2009 гг. и который помогает ему пережить нынешний. Этот фонд был создан во времена, когда цены на нефть росли. Сейчас же беспокоит то, что резервный фонд – стремительно сокращается.

Структурные реформы и нематериальные активы

Мы все понимаем, что структурные реформы необходимы, чтобы снизить риски, связанные с нефтяным сектором. Ваш президент, выступая на Мировом энергетическом конгрессе в Стамбуле, заявил, что он не видит конца эры углеводородов, но в то же время признал, что мир меняется и постепенно переходит к альтернативным источникам энергии, «зеленой» экономике. Иными словами, он признал - нефть все еще важна, но для будущих поколений она не будет играть прежней роли. Как Россия будет осуществлять эту трансформацию? Мы пока не знаем ответа на этот вопрос.

Если рассматривать такой показатель, как «ценность природных ресурсов страны на душу населения», то в Норвегии, например, он превысит $80 000 на одного норвежца. Россия –богатая страна, но с многомиллионным населением, поэтому этот показатель составляет для нее $25 000 на человека. Проблема в том, что в большинстве экономик природные ресурсы – это очень малая часть активов, которые использует правительство для того, чтобы производить какие-то товары. Большую роль играют нематериальные активы – это человеческий капитал, институты, инновации, образование, бизнес.

Когда Всемирный банк пытается оценить благосостояние населения с учетом этих факторов, то Швеция, Норвегия, Великобритания, США находятся уже на уровне $500 000 на душу населения. В то время как Россия остается на низком уровне – $25 000 нематериальных активов на душу населения – то есть тот же самый уровень, что и по природным ресурсам. В целом благосостояние на каждого россиянина получается $50 000. Мне кажется, самый главный вопрос для России – не в том, как поддержать нефть, а как поддерживать и развивать нематериальные активы.

Отношения с ЕС

Европа все еще крупнейший торговый партнер для России. Если говорить об инвестициях, Россия здесь также является крупнейшим партнером для Европы. Хорошие отношения с европейскими компаниями и потребителями должны стать для вас приоритетом, если вам важно развивать экономику. Возможно, я выдаю желаемое за действительное, но, думаю, что Россия вполне сможет интегрироваться в Европу».

Евсей Гурвич:

«Турбьерн Беккер сравнивал Россию с другими экономиками в терминах доходов ВВП на душу населения в сопоставимых ценах. Такой показатель во многом зависит не от политики. Он зависит от удачи. При увеличении цен на нефть ВВП на душу населения автоматически растет, даже если не увеличивается физический объем производства, при падении – падает. Как и в других странах, у нас был этап трансформационного спада после начала реформ, но по сравнению с другими европейскими переходными экономиками он продолжался дольше, и падение было глубже. Если в среднем в европейских экономиках он продолжался 2,5 года, то у нас – 5 лет. Типичная глубина спада у них составляла порядка 13%, в России – 37%, то есть у нас спад почти в три раза глубже.

Я взял для сопоставления Россию и 19 других крупнейших emerging markets. На основе данных этих 20 стран я рассчитал средние темпы роста за последние 10 лет. Оказывается, Россия находится на последнем месте из этих 20. И ее средние темпы роста в два раза ниже, чем средний показатель по остальным странам без учета России.

Либеральная политика как причина

Одна из популярных сегодня версий: «Все происходящее – издержки неправильной либеральной политики». Но нынешнюю политику нельзя назвать либеральной, а относительно либеральной она была в первой половине 2000-х годов, когда проводилась программа Грефа. И если разбить на два периода – с 2000-го по 2007 гг. и 2008-2015 гг., то мы видим, что в первом периоде темпы роста были очень высоки, более 7%. Около 40% из этого роста объяснял рост цен на нефть. Но даже за вычетом этого фактора темпы роста на уровне 4,5% соответствуют динамике других крупных формирующихся рынков. После этого темпы роста составляли в среднем 1% в год. То есть в условно либеральный период темпы роста были примерно в 5 раз выше, чем в период не очень либеральной экономической политики.

Наряду с неудачами в нашем развитии были и положительные черты: в частности, рост был очень инклюзивным. Настолько, что средние зарплаты и пенсии росли в несколько раз быстрее, чем ВВП. В период с 2000-го по 2016 год ВВП вырос менее чем на 100%, а средняя зарплата и пенсии увеичились почти в четыре раза.

Понятно, что отчасти это было обусловлено ростом цен на нефть. Но есть и вторая причина: в этот период росла доля оплаты труда в ВВП, причем это уникальная тенденция – в остальных странах эта доля стабильна либо убывает. Это следствие сочетания экстенсивной модели развития, которая у нас была, и эффективности нашего рынка труда. У нас достаточно быстро снизилась безработица, по факту наш рынок труда почти не имеет ригидностей, избыточного регулирования – в отличие от всей остальной экономики. Поэтому там низкая безработица, примерно соответствующая естественному уровню, и адаптация к шокам идет за счет зарплаты, зато при снижении безработицы зарплата растет. И это наряду с ростом производительности труда привело к такому значительному увеличению заработной платы в экономике.

Политико-нефтяной цикл

Я согласен с тем, что причины замедления роста экономики с 2008 г. связаны с «ресурсным проклятьем». Одна из гипотез – виновата голландская болезнь. Но если от слов перейти к анализу, то он показывает, что есть только отдельные признаки голландской болезни. Эконометрический анализ показывает, например, что производство в обрабатывающей промышленности положительно связано с ценами на нефть. Между тем в голландской болезни связь между ними отрицательная.

Анализ длинных рядов цен на нефть показывает, что там присутствует длинные волны. Длина волн составляет примерно 30 лет: 15 лет уровень цен поднимается, потом 15 лет – падает, на это накладываются короткие, но резкие отклонения от тренда. Если убрать колебания, то идет рост в реальных долларах примерно на 2% в год. На первом этапе при росте цен на нефть увеличиваются рентные доходы, с одной стороны, с другой, – ускоряется рост ВВП, растут доходы всех – государства, бизнеса, граждан.

В итоге усиливается борьба за ренту, цели власти и бизнеса переключаются именно на эту борьбу. Результатом становится огосударствление экономики, ослабление прав собственности.

Поскольку происходит рост доходов граждан, то усиливается и рост поддержки власти, что достаточно естественно. На следующем этапе, при снижении цен на нефть, у нас, наоборот, сокращаются рентные доходы. Возникает объективная необходимость проведения реформ – бюджетной консолидации, оптимизации числа занятых в бизнесе и т.д. В результате происходит то, что называют ложной корреляцией. Население и бизнес не могут отличить ложную корреляцию от истинной.

Поэтому в сознании населения любые реформы ассоциируются со снижением доходов, с ростом безработицы, с несчастьями. И, наоборот, огосударствление экономики, ослабление прав собственности ассоциируются с благоденствием. Это объективная картина, которая является вызовом для российской экономики.

Эконометрические исследования по историческим данным показали, что такой цикл не действует в зрелых демократиях. Через какое-то время люди начинают понимать эту связь и не покупаются на нее. Но зрелость наступает где-то после 25 лет демократии, то есть двадцати пяти лет конкурентных выборов.

Еще одно важное следствие этого политико-нефтяного цикла состоит в том, что формируется короткий горизонт планирования, прогнозирования, принятия решений. Поскольку цены на нефть непредсказуемы, то нет смысла что бы то ни было планировать и прогнозировать – все равно фактически все может пойти по-другому сценарию. Поэтому присущий нам короткий горизонт еще укорачивается. На это косвенно указывает то, что у нас сравнительно низкая доля накоплений – в среднем 21% ВВП за последние 10 лет против 25% в среднем по крупным развивающимся рынкам.

На уровне бизнеса у нас сформировалась экстенсивная модель роста, когда внутренний спрос очень быстро расширялся, и выигрывал тот, кто мог быстро нарастить производство, независимо от издержек (покупатель был готов платить больше, важно было не повышать эффективность, а производить больше). И корреляция между объемами производства и ценами на нефть очень высока, но во второй период она становится совсем большой, потому что естественные рыночные механизмы перестали работать. На втором этапе они были подавлены огосударствлением экономики. Остался единственный двигатель роста – изменение цен на нефть. С их остановкой прекратился и рост.

Вызовы:

– Падение бюджетных доходов: они уже упали, будут и дальше падать, потому что добыча нефти и газа в долгосрочном периоде не будет расти, значит, нефтегазовые доходы в процентах ВВП будут снижаться;
– Старение населения: наше отличие от западных стран в том, что мы на него никак не пытаемся реагировать;
– Падение предложения рабочей силы: по прогнозам Росстата до 2030 г., если наложить на них разумные оценки экономической активности, у нас в среднем в ближайшие 15 лет предложение рабочей силы будет падать на 0,5% в год, это серьезное ограничение роста. При прочих равных это вычет 0,3-0,4 п.п. роста в год;
– Доминирование государственных и квазигосударственных компаний, у которых искаженные стимулы для деятельности: понятно, что им проще не нарастить производительность, а выбить для себя какие-то льготы;
– Слабость базовых институтов. Сейчас разрабатывается новая программа ЦСР, новая программа столыпинского клуба, программа правительства. Но мы видели, что последние программы не работали: не работала почти Стратегия-2020, не работали даже указы президента. Все обсуждают лишь единственный пункт о зарплатах бюджетников.

Перспективы

Оживление последних месяцев вполне укладывается в нашу зависимость от цен на нефть. Понятно, что снижение добычи нефти в мире привело к росту цен на нее примерно на 10-15%. Это не имеет никакого отношения к новой модели роста или появлению новых экономических механизмов.

МВФ прогнозирует для нас средние темпы роста 1,4% в год на следующие пять лет. И других мнений просто нет. И это полный консенсус, я давно не видел такого единодушия по поводу перспектив российской экономики.

Сейчас я думаю, что к падению бюджетных доходов удастся адаптироваться, на это указывает и трехлетний бюджет, который предусматривает, что уже к 2019 г. будет чуть больше 1% дефицит при очень консервативном предположении о ценах на нефть ($40 за баррель). Объявлено о том, что дополнительные доходы этого года не будут расходоваться. То есть мы проводим очень консервативную жесткую бюджетную политику, которая позволит адаптироваться к упавшим ценам на нефть. В том числе, как известно, серьезно режутся расходы на оборону, они будут доведены к 2019 г. до 2,9% ВВП – это почти тот уровень, который был до начала государственной программы вооружений. Последней священной коровой остаются социальные расходы, доля которых в структуре расходов растет. Но я думаю, что нет выхода, и там тоже начнется оптимизация.

Может быть, еще будет найден ответ на демографические проблемы, на снижение численности рабочей силы. Мне кажется, будет повышен пенсионный возраст. Возможно, начнется сокращение избыточной численности и в бюджетном секторе, в том числе в силовом блоке. Но все остальное не изменится, как не изменилось после принятия Стратегии-2020.

В конечном счете, нам необходимо преодолеть политико-нефтяной цикл, построить новую экономическую модель, способную работать без нефтяного топлива. Но это не технократическая задача, а политэкономическая. Она может быть выполнена, только если элиты будут готовы на самоограничения. А пока я большой готовности не вижу».

Андрей Мовчан:

Цифры – это условность

«Когда мы показываем сложную кривую с ВВП России в долларах, надо понимать, что если мы все время меняем масштаб измерений, то у нас все время будут разные цифры, поскольку курс рубля к доллару менялся достаточно сильно, а на это накладывалась еще и инфляция постоянная, поэтому такое странное мерило, как простой номинальный доллар, будет нам показывать все, что мы хотим увидеть, вместо того, что есть на самом деле.

Но если брать, допустим, ВВП по паритету покупательной способности, то картинка будет еще более искажена. Такие чудовищные диспропорции и внутри товарных групп, и между регионами, и настолько сложно вообще понять, как в России работает ценовая система. Наш сегодняшний официальный паритет покупательной способности такой же, как у Киргизии, что, мягко говоря, не соответствует экономическим реалиям.

Когда мы подсчитали ВВП, скажем, за 2014 г., Росстат скромно написал, что он изменил методику оценки неформальной экономики. Понять, каково у нас на самом деле изменение ВВП, стало вообще невозможно. Потому что, о том, как он изменил эту методику, он нигде не написал. Это один из секретов нашего государства на сегодня.

Давайте смотреть более понятные и доступные нам параметры. Например, доходы домохозяйств упали кумулятивно почти на 15% за 2,5-3 года, и их проще сравнивать. Если мы понимаем, что у нас в потреблении 40% импорта, то мы можем легко посчитать, каков эффективный паритет покупательной способности для домохозяйств, и можем попытаться посчитать это в тех же долларах.

Если мы говорим о производстве, которое вроде бы начало расти в этом году, то давайте не забывать, что $1 нефти – это четверть процента российского ВВП. Нефть выросла на $12-15 по сравнению с прошлым годом. Легко подсчитать, насколько ВВП должен был бы вырасти, если бы он не падал с другой стороны. Тот самый условный ВВП, который мы не умеем точно считать.

Что приносит нефть

Ресурсное проклятие, страна зависима от нефти, корреляция – 98% у бюджета и у ВВП. С этим надо что-то делать, говорят многие. А что нам мешает «с этим что-то делать»? Кто-то скажет – «не что, а кто, давайте назовем фамилии». Но давайте зададимся вопросом – что нефть дает, а не что отнимает?

В России 38% граждан работают на бюджет в той или иной форме. Если к этому добавить рекордное число чиновников на душу населения, милиционеров, охранников и т.д., то становится понятно, что у нас доля труда в ВВП действительно очень высока и она росла все эти годы. Если это все суммировать, страна очень комфортно распределяет ресурсы, и огромное количество людей приспособились к получению распределенных ресурсов.

Большинство людей в стране не задумываются о том, какая польза от того, что они делают. И если вы посмотрите на политическую активность масс, то она тоже в основном направлена на перераспределение, выдвигаемые лозунги – это «Дайте нам больше, а им меньше», а отнюдь не «Дайте нам возможность что-то сделать». И это важный момент, потому что основным потребителем ресурсного проклятия в данном случае выступает не некая абстрактная власть, которую можно поменять, а некий народ, который никак не поменять – у нас других граждан нет.

Высокие цены на нефть и ресурсное проклятие давали возможность все это время обеспечивать льготный порядок потребления энергии. В США средняя температура жилища, по-моему, 17-18 градусов Цельсия, в России – 23. Отучить людей от шести градусов Цельсия очень сложно. Огромные торговые центры, которые вы видите вокруг Москвы – это, прежде всего, возможность отапливать огромное помещение в нашем климате, поскольку у нас расходы на электроэнергию сильно ниже, чем в других странах. Наши российские машины, на которые в потреблении все равно приходится больше половины автопарка, затрачивают на одну лошадиную силу значительно больше бензина, чем нормальная европейская или корейская машина. Мы можем себе это пока позволить.

Что еще важно – совершенно диспропорциональные вооруженные силы за счет дополнительных доходов государства, которые появились. Они не только дают нам мифическую возможность влиять на политическую картину мира, но еще и успокаивают массы. Сейчас, если вы посмотрите на стандартное общественное мышление в отношении наших вооруженных сил, люди не думают о том, как много на них тратится. Они думают о том, что, вот, Украина этого не делала, и что получилось…

Уникальная для России политическая и структурная стабильность сегодня держатся на том, что удалось собрать центры консолидации прибыли типа Москвы, федерального центра, крупных городов, и фактически создать в стране структуру перераспределения между центром и регионами, которая удерживает эти регионы вместе, на одной оси.

Если представить себе, что такого перераспределения нет, а его не будет, если нефтяной фактор будет заменен на трудовой, то Россия окажется в положении Европейского союза, только без европейского уровня доходов на душу населения. Это значит, что в Тюменской области появится своя Тереза Мэй, в Красноярском крае своя Марин Ле Пен.

Дальний Восток, который вообще структурно никак не связан с центром, абсолютно не будет понимать, почему он продолжает находиться на этой территории. У нас моментально возникнет проблема взаимоотношений между аграрным югом и промышленным севером, как в США полтора века назад.

Иными словами, нефть нам дает еще и возможность сохранять территорию в целостности.

Еще одно – у нас уникально низкая доля иностранцев в экономике. Что мы будем делать с экономикой России, если сюда придут зарубежные компании массово? А мы вынуждены будем что-то делать, потому что у нас нет своих технологий, нет своей школы R&D, нет своей базы в виде масштабного рынка, на который можно мультиплицировать фиксированные издержки…

Если мы сегодня попытаемся, забыв про нефть, построить конкурентоспособное производство, мы этого просто не сделаем без иностранцев, без того, чтобы это было частью мирового огромного платформенного производства. Если они придут, у нас действительно будут происходить коренные изменения, и совершенно не факт, что они будут происходить в пользу населения. В том числе доля трудового ВВП явно перестанет расти и начнет падать, потому что технологии начнут забирать на себя эту долю. Непонятно, что будет происходить с доходами от этого производства. Будут ли они оставаться внутри страны и в какой доле они будут оставаться? Это большой вопрос.

Понятно, что в каком-то смысле нефть – это зло для перспективного развития, понятно, что у нас в течение 10-15 лет резко упадут доходы от нефти. Понятно, что как бы мы внутри ни пытались перестраивать институты, например, мы можем из России сделать Норвегию, но если бы в Норвегии жили 140 млн человек, она жила бы беднее, чем Россия при сегодняшних институтах. Норвежское преимущество, так же как и ОАЭ, не в институтах, а в очень маленьком населении и в пропорционально больших запасах углеводородов.

Как на самом деле, выйдя из сферы обсуждения сказок и примитивных моделей, производить те реформы, которые нужны для того, чтобы страна могла диверсифицировать экономику? Чтобы она могла построить не ресурсоориентированную нишу, при этом могла сохраниться как страна, при этом не повернуть сильно влево, не превратиться в страну тяжелой диктатуры по типу Венесуэлы или Северной Кореи. К сожалению, сегодня никто из нас на этот вопрос даже не пытается отвечать».

Марина ЗАТЕЙЧУК